На старом кладбище
Не знаю что могло быть страшней и безобразней действующих московских кладбищ. Они похожие на кровоточащие куски вырванного по живому мяса. Туда съезжаются автобусы с черными полосами по борту, там очень тихо говорят и очень громко плачут, а в крематорском конвейерном цехе четыре раза в час завывает хоральный прелюд, и казенная дама в траурных одеждах говорит поставленным голосом: «Подходим по одному, прощаемся».
Если вас от нечего делать, или из одной любознательности, занесло на Николо-Архангельское, Востряковское или Хованское, уходите оттуда не оглядывайтесь — не то испугаетесь бескрайних, до горизонта пустырей, которые утыканы серыми и черными камнями, задохнетесь от особого жирного воздуха, оглохнете от звенящей тишины, и вы захотите жить вечно, жить любой ценой, лишь бы не лежать кучкой пепла в хрущобе колумбария или распадаться на белки, жиры и углеводы под цветником ноль семь на один и восемь.
Новые кладбища ничего вам не объяснят про жизнь и смерть, лишь собьют с толку, испугают и запутают. Ну их, пусть чавкают своими гранитно-бетонными челюстями за кольцевой автострадой, а мы с вами лучше отправимся в Земляной город, на Старое Донское кладбище, потому что, по-моему, во всем нашем красивом и таинственном городе нет места более красивого и более таинственного.
Старое Донское вовсе не похоже на современных гигантов похоронной индустрии: там асфальт, а тут засыпанные листьями дорожки; там пыльная трава, а здесь рябина и верба; там бетонная плита с надписью «Наточка, доченька, на кого ты нас покинула», а тут мраморный ангел с раскрытой книгой, и в книге сказано: «Блаженни плачущие, яко тии утешатся».
Только не забредите по ошибке на Новое Донское, находящееся рядом, за красной зубчатой стеной. Оно будет манить вас луковками церкви, но это волк в овечьей шкуре — перелицованный Крематорий № 1. А у ворот вас улыбчиво встретит каменный Сергей Андреевич Муромцев, председатель Первой Государственной Думы. Не верьте этому счастливому принцу, который, как пчелка, впитал своей жизнью (1850 — 1910) весь мед недолгого российского европеизма и тихо почил до наступления неприятностей, вероятно, абсолютно уверенный в победе русского парламентаризма и постепенном обрастании приятными соседями — приват-доцентами и присяжными поверенными. Увы – кругом сплошь лауреаты сталинской премии, комбриги, аэронавты и заслуженные артисты РСФСР. Пройдет время, и их надгробья со спутниками, рейхсфедерами и звездами также станут исторической экзотикой. Но только не для моего поколения.
Нам с вами далее, в другие ворота, увенчанные высокой колокольней. Москва, которую я люблю, похоронена там. Похоронена, но не мертва.
Впервые я почувствовал, что она жива, в ранней молодости, служа в тихом учреждении, расположенном неподалеку от Донского монастыря, и ходил с коллегами на древние могилки пить невкусное, но крепкое вино «Агдам». Мы сиживали на деревянной скамеечке, напротив пыльного барельефа с Сергием Радонежским, Пересветом и Ослябей (он все еще там, хоть, кажется, скоро вернется на стену Христа Спасителя), закусывали азербайджанскую цикуту сладкими монастырскими яблоками, и разговор непостижимым образом все выворачивал с последнего альбома группы «Спаркс» на Салтычиху и с джинсов «супер-райфл» на Чаадаева.
Петр Яковлевич покоился совсем недалеко от заветной скамейки. Потомкам его могила сообщала о том, кто в Риме был бы Брут, а в Афинах Периклес, один-единственный факт: «Кончил жизнь 1856 года 14 апреля» — и это наводило на размышления.
Что касаемо Салтычихи, то на ее надгробии время не сохранило ни одного слова и ни одной буквы. Она существовала в действительности, подольская помещица Дарья Николаевна Салтыкова, замучившая до смерти сто крепостных, — вот единственное, что подтверждала могила. Но чудовища не поддаются дефиниции, устройство их души темно и таинственно, и самый уместный памятник монстру фигура умолчания в виде голого серого обелиска, напоминающего силуэтом загнанный в землю осиновый кол.
В пяти шагах от места упокоения русской современницы маркиза де Сада из земли произрастает диковинное каменное дерево в виде сучковатого креста масонский знак в память поручика Баскакова, почившего в 1794 году. Никакой дополнительной информации, а жаль.
Надписи и неуклюжие стихи на могилах — чтение увлекательное и вовсе не монотонное. Это не что иное как попытка материализовать и увековечить эмоцию, причем попытка небезуспешная — скорбящих давно уж нет, а их скорбь вот она:
«Покоится здесь юноша раб божий Николай.
От мира и забот его призвал Бог в рай»
(От безутешных родителей почетному гражданину отроку Николаю Грачеву.)
Или совсем нескладно, но еще пронзительней:
«Покойся милый прах в земных недрах,
А душа пари в лазурных небесах
Но я остаюсь здесь по тебе в слезах.»
(Уж не прочесть, от кого кому.)
Но любимая моя эпитафия, которая украшает надгробье княжны Шаховской, не трогательная, а мстительная: «Скончалась от операции доктора Снегирева».
Где вы, доктор Снегирев? Сохранилась ли ваша-то могила? Ох, навряд ли. А тут, на Старом Донском, вас до сих пор поминают, пусть и недобрым словом.
20 лет назад, когда я приходил сюда чуть не каждый день, мало кто заглядывал на это заросшее, полузабытое кладбище. Разве что гурманы москвоведения приведут гостей столицы, чтобы попотчевать их основной кладбищенской достопримечательностью — черным бронзовым Христом, вытянувшимся в полный рост в нише монастырской стены. У ног Спасителя уже тогда не переводились свежие цветы, а меня этот во всех отношениях замечательный памятник русского модерна совсем не трогал — очень уж изящен и бонтонен.
Грешен — не люблю достопримечательности. Вероятно потому, что они уж очень отполированы взглядами, про них и так все известно, в них нет тайн. На указателях Донского могильника можно найти немало известных имен: историк Ключевский, поэт Майков, архитектор Бове, казак Иловайский 12-й, а к 200 — летию Пушкина на множестве безвестных прежде могил появились аккуратненькие таблички, из которых явствует, что все это родственники и знакомые великого московского уроженца. Я обхожу таблички стороной, они ничего не добавляют к тайне — наоборот, рушат ее.
Мои избранники никому кроме меня не нужны. Они не были знамениты, когда жили, а когда умерли, то кроме камня на могилке в этом мире ничего от них не осталось. Девица Екатерина Безсонова 72 лет от роду, скончавшаяся 1823 года пополунощи в 8-ом часу, и статский советник Гавриил Степанович Карнович, отлично-добродетельно истинно по-христиански всегда живший, завораживают меня загадкой своей исчезнувшей жизни. Лаконичней всего это ощущение выражено в хайку Игоря Бурдонова «Малоизвестный факт»:
Все они умерли
Люди, жившие в Российском государстве
В августе 1864 года.
Они в действительности все умерли — говевшие, делавшие визиты, читавшие «Московские губернские ведомости» и ругавшие коварного Дизраэли. Но на Старом Донском кладбище меня охватывает острое, а стало быть, безошибочное чувство, что они где-то рядом, до них возможно дотянуться, просто я не знаю, как поймать ускользнувшее время, как поддеть тайну за краешек.
Он, этот краешек, совсем близко — кажется, еще чуть-чуть и ухватишь. Близок локоть…
И я сочиняю романы про XIX столетие, стараясь вложить в них самое главное ощущение тайны и ускользание времени. Я заселяю свою выдуманную Россию персонажами, имена и фамилии которых по большей части заимствованы с донских надгробий. Сам не знаю, чего я этим добиваюсь — то ли вытащить из могил тех, кого больше нет, то ли самому прокрасться в их жизнь.
Борис Акунин
ред. shtorm777.ru
