На смертном одре
Пушкин Александр Сергеевич (рожд. 26 мая (6 июня) 1799 г. — смерть 29 января (10 февраля) 1837 г.) — русский поэт. Дуэль (на пистолетах) между А. С. Пушкиным и Жоржем де Геккерном (Дантесом) произошла 27 января (8 февраля) 1837 г. на окраине Санкт-Петербурга, в районе Черной речки. На дуэли Пушкин был смертельно ранен и спустя 2 дня умер.
Смерть Пушкина описали многие из его современников, но подробней всех его друг, писатель Владимир Даль. 1837 год, 28 января — во второй половине дня Даль узнал о ранении Пушкина и поторопился к нему домой.
«У Пушкина,- вспоминал он,- нашел я уже толпу в передней и в зале; страх ожидания пробегал по бледным лицам. Доктор Арендт и доктор Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему, он подал мне руку, и улыбнувшись сказал: «Плохо, брат!» Я приблизился к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток. В первый раз он сказал мне ты,- я отвечал ему также, и побратался с ним уже не для здешнего мира.
Пушкин заставил всех присутствующих сдружиться с смертью — так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил. Плетнев говорил: «Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти». Больной положительно отвергал утешения наши и на слова мои: «Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!» — отвечал: «Нет, мне здесь не житье; я умру да, видно, уже так надо». В ночи на 29 он повторял несколько раз подобное; спрашивал, к примеру, который час? и на ответ мой вновь спрашивал отрывисто и с расстановкою: «Долго ли мне так мучиться? пожалуйста, поскорей».
Почти всю ночь держал он меня за руку, часто просил ложечку холодной воды, кусочек льда и всегда при этом управлялся своеручно — брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приговаривая: «Вот и хорошо, и прекрасно!» Собственно, от боли страдал он, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что нужно приписать воспалению брюшной полости… «Ах, какая тоска’ — восклицал он, когда припадок усиливался,- сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку — и, не дав кончить того, останавливал как правило словами: «Ну, так, так, хорошо: вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!» Вообще был он, по крайней мере в обращении со мною, послушен и поводлив, как ребенок, делал все, о чем я его просил.
«Кто у жены моей?» — спросил он между прочим. Я ответил: много людей принимают в тебе участие- зала и передняя полны. «Ну, спасибо, — отвечал он,- однако же поди, скажи жене, что все, слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят».
С утра пульс был крайне мал, слаб, чист,- но с полудня стал он подниматься, а к шестому часу ударял сто двадцать в минуту и стад полней и тверже; в то же время начал показываться небольшой общий жар… Пульс сделался ровней, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрей, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» — «Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!» Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Но, по- видимому, он однажды только и обольстился моей надеждой; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: «А скоро ли конец?» — и прибавлял еще: «Пожалуйста, поскорей!»
…В продолжение долгой, томительной ночи смотрел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти,- и не мог отбиться от трех слов из «Онегина», трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей,- слова:
Ну, что ж? — убит!
О! сколько силы и красноречия в трех словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского рокового вопроса «Быть или не быть». Ужас невольно обдавал меня с головы до ног,- я сидел, не смея дохнуть и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни; здесь, где душа рвется из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мертвое и безответное, чего не найдешь ни в толстых книгах, ни на кафедре!
Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои: «Терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче»,- он отвечал отрывисто: «Нет, не надо, жена услышит и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!» Он не переставал по-прежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе.
Пульс стал упадать и в скором времени исчез совсем, и руки начали стыть. Ударило 2 часа пополудни, 29 января — и в Пушкине осталось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух все еще сохранял могущество свое; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем».
Опамятовавшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась». Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это, ты?» — «Я, друг мой».- «Что это,- продолжал он,- я не мог тебя узнать». Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, протянув ее, сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!» Я подошел к В.А.Жуковскому и графу Вельегорскому и сказал: отходит! Пушкин открыл глаза и попросил моченой морошки; когда ее принесли, то он сказал внятно: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Наталия Николаевна опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил ее по голове и сказал: «Ну, ничего, слава Богу, все хорошо».
Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он тихо произнес: «Кончена жизнь!» Я не дослышал и переспросил тихо: «Что кончено?» — «Жизнь кончена», — отвечал он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит», — были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох — и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его».
А.Лаврин
ред. shtorm777.ru
